Повесив голову прозрачную на грудь,
молчал в стакане белый гладиолус.
Он позабыл свое лицо и голос,
а в зеркало напротив не умел взглянуть.

Тюльпан, протяжно красный от страданья,
о Фландрии хранил в себе преданье
и, нежно задыхаясь от тоски,
сжимал в ладонях сумрачных виски.

Нарцисс, кавалергардский офицер,
раскинув руки, созерцал пространство.
Мундиром белым, тонкостью манер
он комнате напомнил иностранца.

А бравые казацкие гвоздики!
А розы в кринолинах золотых!
Здесь все толпятся, танцы многолики,
здесь бал, шептанье, листья и цветы...

Но синих нет. Лишь глупый василек
кружится под окном, как синий мотылек,
заглядывает и в гостей по-детски
бросает горсти синевы простецкой.

А запахи! О как медоточивы
пустые лопотанья лепестков,
поклонов хоровод неторопливый,
порхание надушенных платков.

От их соседства счастливы и немы,
мы не в себе, но знаем наперед,
как слабой болью горечь хризантемы
по сумрачному августу плывет.


         II. Сад

Так вот.
Я ночью выбежал, была
какая-то на небе жалость,
и стадо яблонь к дому жалось,
перед луной немея добела.
И как-то странно яблоки висели,
калитка выходила не туда,
я вспоминал мучительно —
ах да!

Меня позвали, подняли с постели.
Но что-то передвинулось в природе,
а я остался. Кто меня позвал?
Я долго просыпался, опоздал.
Куда теперь? Теперь я непригоден.

Я сел на траву. Здесь гудело дно.
Кузнечик раздувал свое горнило,
луны горело круглое окно,
оно слепило, но не говорило.

Какой томительный волшебный сон
Окутал сад! Мои деревья
стояли в нем то колесом,
то амфорой, то арфой древней.

То, как подсвечник, каждый куст
держал звезду на тонкой ветке,
то тень и свет плели беседки,
скользя по листьям наизусть.

То лесом свай казался сад,
и ночь стояла непреклонно
на нем который век подряд,
как византийская колонна...

Так до утра. Оно меня вернуло.
Прошел сосед, с которым я знаком,
пришла корова и меня лизнула
своим шершавым теплым языком.